30 августа — Международный день жертв насильственных исчезновений. По оценке «Мемориала», в ходе вооруженного конфликта в Чеченской Республике без вести пропали от 3 до 5 тысяч человек. Большинство из них исчезли после задержания агентами государства. Родственники до сих пор пытаются узнать хоть что-то о судьбе своих мужей, детей или братьев. О трагедии чеченского народа, о том как работали правозащитники в годы первой и второй чеченской войны и судьбе пропавших без вести людей мы поговорили с Усамом Байсаевым.
Усам Байсаев — работает в неправительственных организациях около 25 лет. При этом сам предпочитает называть себя не правозащитником, а «хроникером». Долгое время был сотрудником Правозащитного центра «Мемориал». Он автор и соавтор таких важных трудов, как «Здесь живут люди», «Международный трибунал для Чечни». Сейчас работает в организации «Центр документации им. Натальи Эстемировой» при Норвежском Хельсинкском комитете.
Краткая версия этого интервью также опубликована в издании «Черта».
— Как вы стали правозащитником и начали работать по делам пропавших без вести в Чечне? Чем вы сейчас занимаетесь?
Пропавшие без вести — это одно из направлений работы «Мемориала». Мы пытались установить судьбу этих людей, узнать о том, где они могли бы содержаться, кто их похитил, но в целом насильственные исчезновения были лишь частью огромного количества преступлений, которые совершались в ходе российско-чеченской войны. Там были и убийства, и пытки, и незаконные задержания, массовые преступления. Все это мы и пытались отследить, описать, зафиксировать.
Впервые напрямую с правозащитой я столкнулся после зачистки в моем селе Самашки. Это была апрельская зачистка 95-го года еще в ходе первой российско-чеченской войны. Пытаясь выяснить, что и как произошло, к нам приехало много людей. Журналисты, врачи, сотрудники международных организаций, правозащитники. Тогда я и познакомился с Орловым Олегом, Черкасовым Александром, Блинушовым Андреем из «Мемориала». В начале второй войны со мной связались сотрудники Human Rights Watch. Я помогал им в установлении свидетелей преступлений и пострадавших, с которыми они потом проводили полные интервью. Так я втянулся в эту работу. Уже в начале 2000-х мне предложили перейти в «Мемориал», став сотрудником открывающегося офиса в Назрани. В первые месяцы работы мы в основном фиксировали факты нанесения ракетных и бомбовых ударов по населенным пунктам и гибели людей. Тема пропавших без вести тонула в общем контексте тех событий. А контекст был какой — широкомасштабные боевые действия, в ходе которых разрушаются города и села и страдают без разбора все — женщины и мужчины, старики и дети…
С 2009 года я работаю в созданном нами «Центр документации им. Натальи Эстемировой». У нас сейчас большой архив данных. Он состоит из отсканированных и переданных нам документов из различных неправительственных организаций, а также из собранных нами самими материалах о преступлениях в ходе российско-чеченских войн. Мы регистрируем их в специальной созданной для этого электронной базе, а затем приводим в соответствие по множеству показателей: по видам преступлений, инцидентам (преступлениям), жертвам, по датам, географии и т.д.
В первые годы второй войны в Чечне активно работали многие известные международные правозащитные организации. Например, регулярно в регион приезжали из Amnesty International, Human Rights Watch работал достаточно активно, были и другие организации. Их сотрудники собрали большое количество свидетельств, фактов о нарушениях. Они готовили доклады и отчеты для различных международных институций, публиковали их. Сейчас найти их трудно — они ушли в архив и надо приложить большие усилия, чтобы их поднять оттуда и прочитать. Но ведь и в отчеты эти с докладами попадала лишь часть собранных в регионе материалов. Множество невостребованных свидетельств осталось в увезенных правозащитниками в свои офисы и города блокнотах, в лежащих там в ящиках видео- и аудиокассетах. А ведь все это — страницы чеченской национальной истории, которые важно сохранить. Мы с коллегами хотели бы собрать все в одном месте и упорядочить, чтобы, если не сейчас, то хотя бы потом получить более полную и верную картину того, через что нам всем пришлось пройти в эти страшные годы.
— Что вас удерживает в этой работе все эти годы? В чем ваша мотивация продолжать эту очень сложную и эмоционально изнуряющую работу?
Мне это интересно. Я люблю историю, а в чеченской истории есть огромные пробелы. По 18-19 векам, к примеру, свое прошлое мы изучаем по российским имперским источникам. Чеченских тептаров (записей) по этому времени почти не осталось. Чечня тогда полыхала в почти беспрерывных войнах. На нашей равнине нет ни одного села, которое не было сожжено несколько раз. Некоторые не сохранились вообще. Записи, в том числе и исторические, во множестве имелись в мечетях, при которых обязательно и всегда были еще и школы (медресе), но и они тоже сжигались русскими войсками. Окончательный удар по аутентичным чеченским записям нанесла сталинская депортация. Мы знаем, что в феврале-марте 1944 году на площадь в Грозном были свезены найденные в домах изгнанных людей документы. Возможно, что-то из них сохранилось в архивах других регионов. Но в основном их там же и сожгли. Получается в итоге, что мы всегда изучаем собственную историю по чужим документам. По документам, в которых нас и наш образ жизни описывают в предвзятом ключе. Где говорят, что мы варвары, дикари, как писал о нас генерал Ермолов, и пишут его современные последователи. Поэтому очень важно сохранить то, что собрали мы. Ведь это свидетельства чеченцев, собранные в массе своей самими чеченцами.
Ни одна правозащитная зарубежная или российская организация без помощи чеченских и ингушских своих сотрудников, без их прямого участия, ни один отчет или доклад, ни одно дело, поданное в ЕСПЧ или еще куда-то, не написала и не создала. На низовом, главном уровне, уровне сбора свидетельств о преступлениях, рассказах о жертвах и т.д., это работа огромного количества местных волонтеров, родственников жертв и просто неравнодушных жителей. Чтобы их труд не исчез, чтобы отобразить наше понимание происходивших событий, важно все это сохранить и систематизировать.
— Какие истории пропавших без вести запомнились вам больше всего? Почему?
Я никогда не забуду историю Зубаевой Румисы из Грозного. Об этой девочке я узнал в начале 2000-го. Ей было 15 или 16 лет, когда она исчезла. Но сначала на ее глазах российские военные убили всю ее семью. Убили бабушку, мать, отца, младшую сестру 7 лет. Их всех расстреляли, а ее увезли. Оставшиеся в живых родственники долго ее искали. Они обращались и в передачу «Жди меня» на российском телевидении, и в Миротворческую миссию генерала Лебедя. Позже коллега рассказал мне, а я записал и обнародовал в статье, что в 2005, кажется, году, когда он ехал в поезде Грозный-Москва, российский военный (они тогда уже добирались до Ханкалы и Чечни в одних вагонах с чеченцами) рассказал ему об убийстве девочки-подростка. По его словам, в январе-феврале 2000 года он был солдатом-срочником. Его подразделение базировалось в Старопромысловском районе. В их расположение привезли девочку 15-16 лет. Ее насиловали, а потом там же и жестоко убили. Фактически — казнили. Учитывая, что в то время у нас на слуху была Зубаева Румиса и что, кроме нее, не было известно других случаев исчезновения девочки ее возраста, мы предположили, что убитой с большой долей вероятности могла быть она. Вот эта история одна из самых меня задевших.
Вообще эмоционально ранивших меня историй много. Те же братья Мусаевы из Гехи. Занимались торговлей, жили в Ингушетии, приехали домой в Чечню ненадолго, и попали в зачистку. Их забрали, пытали, потом убили и бросили в яму, засыпав сверху гашеной известью. Опознать тела после такого сложно. Когда после окончания зачистки трупы нашли, кто-то из жителей села опознал в них братьев. Говорят, что поначалу и отец с этим согласился. Но убедить в этом мать никто не смог. Она не верила, что убитые — это ее сыновья. Она долго и упорно пыталась их найти, годами стучалась в двери следственных и прочих учреждений, приходила к нам в «Мемориал», но безуспешно. Ее сыновья и сейчас числятся пропавшими без вести. Мать не смогла принять факт их смерти. А как ты ей, матери, скажешь, что она ищет зря, что ее дети мертвы? Самое тяжелое это объяснить людям, что они тратят свои силы и ресурсы зря, что их дети больше никогда не вернутся…
Все люди из наших списков исчезнувших, по сути, уже мертвы. Сейчас, спустя 20 и более лет, можно с уверенностью сказать, что они были убиты, и убиты, скорее всего, сразу. Кому-то повезло найти останки родственников, и они из категории исчезнувших попали в категорию убитых. Другим — нет. Но проблема с исчезнувшими гораздо шире этого. Там и эмоциональная, и психологические составляющие. Родственники не хотят мириться со случившимся. Многие полагают, что раз нет могилы, если никто не видел трупа, значит, человек жив. Надежда ведь умирает последней. Они надеются и ищут своих родственников. И, похоже, будут искать, пока сами будут живы.
Или вот еще история Руслана Умарова. Он был убит, но его труп остался у российских военных. Руслан Умаров был участником чеченских вооруженных формирований. В марте 2000 года в окрестностях Танги-Чу он попал в засаду и погиб. Российские военные привезли его труп в село и потребовали опознать. Жители села, хоть и узнали погибшего, заявили, что его не знают. Они пытались обезопасить его родственников, не хотели навлечь на них каких-то нежелательных последствий. Тогда запросто можно было попасть в беду из-за родственника, принимающего участие в войне против России. Труп молодого человека увезли в комендатуру, а оттуда забрали в Ханкалу, на главную российскую базу в Чечне.
На протяжении двух последующих лет родственники пытались добиться его выдачи. Они ездили в Ханкалу, обращались в управление ФСБ по Чеченской Республике, в военную комендатуру. И везде за выдачу трупа с них требовали выкуп. То деньгами, то золотом. А потом началось преследование их самих. Дом в Грозном, в котором временно жила мать Руслана Умарова, обстреляли и разрушили. Женщина бежала в Ингушетию к другому своему сыну. Но и этого сына задержали и подвергли пыткам, а затем, когда он ехал в машине с друзьями, обстреляли и убили. Вернувшись домой, женщина возобновила попытки вернуть и похоронить увезенное в Ханкалу тело старшего сына. Но уже было поздно. Военные сообщили, что на месте, где были зарыто тело Руслана Умарова вместе с телами еще нескольких человек, заложили фундамент под строительство детского садика для детей российских офицеров.
— Какую поддержку удавалось оказывать семьям пропавших без вести? И что им больше всего нужно в такую минуту, когда совсем недавно пропал их родной?
Им нужна была помощь в установлении судьбы своих близких. Это была, прежде всего, юридическая помощь. Мы принимали их заявления, обращались в прокуратуру от их имени, требовали возбуждения уголовных дел и проведения полных и объективных расследований. В принципе, это и есть все, что мы могли сделать. Больше ничего. Мы могли еще поднять шум в прессе или обратиться со срочным письмом в какую-нибудь международную специализированную организацию. Это если срочно. К чиновнику какому-нибудь большому в ООН или, допустим, в ПАСЕ. БОльших возможностей помочь людям у нас не было никогда.
— С какими сложностями вы сталкивались в своей работе?
Основная сложность заключалась в неумении работать в этой сфере. Особенно на первых и самых важных порах. Среди нас было мало юристов или, скажем, журналистов. В правозащиту приходили неравнодушные люди самых разных специальностей. Учителя, строители, да все. Приходили люди, которые просто не могли сидеть сложа руки, когда такое происходит, которые хотели что-то делать. Они не были профессионалами. Многие не знали, как правильно интервьюировать пострадавших, какие задавать вопросы, в какой форме и как оформлять показания. Мне, например, на расшифровку попадались аудиозаписи, где не было никакой информации о том, где она сделана, какого числа, по какому факту и кого правозащитник интервьюирует. Просто, представьте, идет запись, на которой человек без имени и фамилии рассказывает, допустим, о том, что его брата или кого-то еще убили или захватили. Это очень сильно осложняло работу.
Или вот еще: существовало (и об этом нужно сказать) недопонимание между российскими организациями и местными, чеченскими. Мы, мемориальцы несмотря на то, что большинство сотрудников являлись местными жителями (ингуши и чеченцы), в их глазах все равно попадали в ранг российских правозащитников. Были люди, которые очень активно работали в Чечне, но наотрез отказывались делиться с нами информацией. Самое печальное, что у них было гораздо меньше организационных ресурсов, чем у нас, и та часть материалов, которой они с нами отказались делиться, теперь исчезла.
— Какие методы и стратегии вы использовали для сбора информации о пропавших без вести в Чечне?
Тут важно отметить две вещи. Мы знаем только об очень малой части правонарушений, которые были совершены в республике. Уверенным мониторингом мы охватывали примерно 25-30% территории республики, на которых удалось зафиксировать не больше 50% происшествий. Данные о гибели целой категории населения — участников чеченских формирований — прошли мимо нас почти полностью. По поводу убитых российскими военными мирных жителей люди, как правило, тоже мало куда обращались. Понимали, что это бесполезно. Если человек исчез, его судьба неясна, то оставалась надежда, что он жив, а если жив, значит, можно вытащить, и тогда они активно стучали в разные двери. Обращались за помощью и к правозащитникам. Много случаев обращения к посредникам, которые выуживали у них деньги и энергию. Они продавали свои дома, машины, брали в долг и отдавали вырученное малознакомым людям, надеясь хотя бы от них получить достоверную информацию о пропавшем родственнике.
Второе, что важно отметить — самую сложную и самую опасную часть работ в «Мемориале», особенно в первые годы, выполняли женщины. Мужчинам было невозможно и небезопасно пробраться в какие-то районы, села, проехать блокпосты, которые были по всей республике. Поэтому повсюду ездили и собирали информацию наши женщины. Роль чеченских женщин в освещении конфликта, в сборе фактов о различного рода правонарушениях неоценима. Без них наша работа была бы совершенно невозможна. Наталья Эстемирова, Хеда Саратова, Асет Мажиева и др. — они выезжали на места происшествий, опрашивали свидетелей, вели съемку. Это была самая опасная часть нашей работы. Внимание спецслужб и военных, не желавших, чтобы правда об их преступлениях выходила за пределы республики, в первую очередь было привлечено к тем, кто собирает информацию. Поэтому наши женщины часто оказывались в опасных для них ситуациях. Их задерживали, увозили на территории воинских частей — они каждый день рисковали своими жизнями.
Несколько правозащитных волонтеров исчезли. Похищен и исчез Джамбулат Чимаев. Он был водителем в одном из наших проектов. Несколько сотрудничавших с нами людей тоже убили. Среди них Малика Умажева из Алхан-Калы, Зура Битиева с Наурского района. Погибло много сотрудников неправительственных организаций и просто людей, которые собирали правду о преступлениях, кто не захотел молча наблюдать за творящимся насилием.
Подавляющая часть материалов, собранных «Мемориалом», материалов, легших в основу отчетов, книг, публикаций другого рода, — это плоды совместной работы московских и местных сотрудников. И не только. Неоценима роль добровольных помощников. Огромное количество людей, не являвшихся формально членами организации, приходили и приносили нам информацию об убийствах и похищениях, о зачистках и обстрелах населенных пунктов. Я часто вспоминаю Алпату Беноеву. Она не была сотрудницей ни одной организации и жила в Надтеречном районе, где тогда было относительно спокойно. Никто ей не платил, никто об этом не просил, но она садилась в автобус и ехала из Знаменского в Назрань через многочисленные посты и две республики, чтобы передать клочок бумаги — у нее даже блокнота толкового не было, на котором были записаны даты и фамилии пострадавших людей.
Подобных Алпату Беноевой людей было огромное количество. Если бы не они, даже «Мемориал» с его четырьмя офисами в Чечне и в Ингушетии не смог бы полноценно работать. И при этом у нас у каждого имелись еще и собственные помощники. Часто из числа родственников, друзей или знакомых. У меня свои,, у Натальи Эстемировой другие. Если говорить о мотивах, что заставляют продолжать начатое 25 лет назад, то один из них такой: не дать пропасть тому, что, рискуя каждодневно, эти люди тогда сделали.
—Какое влияние ваша работа оказала на вас, вашу личную и семейную жизнь?
Она изменила мою жизнь. В начале 90-х я работал в газете и видел себя только журналистом. Хотел писать, в том числе и на исторические темы. Но российско-чеченские войны сделали меня сначала хроникером, а потом и вовсе архивариусом. Уже треть жизни я этим занимаюсь. Иногда хочется все бросить и вернуться домой, заняться хозяйством. Но желание закончить начатое все же преобладает.
Я, например, хочу снова заняться начатой и брошенной на полпути хроникой насилия под названием «Здесь живут люди». Всего мы издали пять ее томов. В них в непрерывающемся ежедневном режиме описаны преступления, совершенные всего за полтора года второй российско-чеченской войны. О тех, что мы узнали. Чуть выше я говорил, что мониторингом мы охватывали лишь 25-30 % территории республики, на которой в лучшем случае удавалось узнать лишь о половине преступлений. Так вот, я хочу дополнить эти пять томов новыми сообщениями, изменить, если нужно, старые (потому что знаем сейчас больше о многих преступлениях из-за аккумуляции в базе Центра документации материалов от других организаций), а затем написать еще пять или шесть, закрывая период от начала второй войны до весны 2003 года, когда у нас активно начала проводиться политика чеченизации конфликта.
Короче, работа в правозащитной организации сильно переменила мою жизнь. Она совершенно другая, чем я мыслил ее в свои молодые годы.
— Приходилось ли вам сталкиваться с угрозами или преследованиями из-за вашей работы?
Я просто не попал в поле зрения сотрудников силовых структур. Первые годы работы в «Мемориале» я в основном обрабатывал собранную коллегами информацию, редактировал ее, готовил к публикации в отчетах и докладах, писал свои расследования, статьи и пр. Но это тогда было не самое страшное для властей. Опасность для них, как писал выше, исходила от тех, кто собирал информацию. А этим занимались наши женщины и люди на местах, включая сотрудников наших офисов непосредственно в Чечне и их помощников.
Впрочем, одна такая попытка все же была, для меня больше опосредованная. В связи с монографией «Международный трибунал для Чечни», написанной под общей редакцией Станислава Дмитриевского. Так получилось, что ее презентация состоялась в день похищения и убийства Натальи Эстемировой. Часть тиража была перехвачена и изъята в Нижнем Новгороде, и через какое-то время попытались завести дело по экстремизму в отношении авторов. В их числе был и я. Но дело не стали дальше продвигать. Видимо, чтобы не привлекать к монографии излишнего внимания. Она и так маленьким тиражом вышла, а суд мог пробудить к ней ненужный интерес. В целом, мне, сидевшему в офисе в Назрани, систематизируя и редактируя собранную другими информацию, особой угрозы, как мне кажется, не было.
— Как вы оцениваете текущую ситуацию с похищениями людей в Чечне сегодня? Чем ситуация сейчас отличается от ситуации в республике в военный/послевоенный период? Как, по вашим наблюдениям, ситуация менялась со временем?
Они редки в сравнении с прошлым, но есть в Чечне и сейчас. Люди исчезают на день-два-три-пять. Потом их либо выпускают, либо они оказываются в тюрьмах по сфабрикованным обвинениям. Почти всегда избитыми. Но бывает и как прежде, как при российских военных: находят труп увезенного человека или он бесследно исчезает.
После того как право на насилие передали структурам, состоящим из местных жителей, совершаемые в Чечне преступления перестали быть этнически мотивированными. Когда полновластными хозяевами были федералы — военные и представители силовых структур из российских регионов, для них врагами были все чеченцы и для них особой разницы не было похитить и убить этого или того. Сегодняшние чеченские структуры, конечно же являются федеральными. Они просто состоят из местных жителей, из чеченцев. Как, допустим, в Кабардино-Балкарии местная милиция тоже федеральная , в которой служат представители проживающих там народов. Понятно, что и те, и другие в отношении своих будут гораздо мягче, чем приезжие..
Как действовали российские командированные силовики раньше? Они блокировали весь населенный пункт, подвергали его неизбирательному обстрелу, после чего массово задерживали мужчин. Для них все они были на однолицо, все были бандитами. В действиях чеченских структур, которых по привычному проще называть кадыровскими, этническая ненависть исчезла. Они сами чеченцы и у них нет необходимости блокировать все село или город, избивать всех подряд. Но появилось другое — большая осведомленность о тех, на кого нужно, с их точки зрения, обрушить репрессии. Для приезжих установление родственных связей, кто с кем дружит — это была серьезная разведывательная работа с привлечением местных жителей, подкупом людей, набором, часто через запугивание, агентов. Кадыровцам узнать все проще простого. Им не нужно тратить большие ресурсы на выяснение того, кого и за что нужно преследовать. У них больше база среди населения и достаточно много полномочий. Они без труда способны выстроить широкую разведывательную сеть, так как в чеченском обществе все друг другу, если не родственники, то знакомые и друзья. Соответственно, когда кадыровцы оседлали власть в республике, количество исчезновений снизилось сразу. Пропала необходимость задерживать случайных людей. И жители республики меньше стали жаловаться и сообщать о похищениях. Потому что среди чеченцев узнать, кто, куда и за что забрал родственника требует гораздо меньших усилий. В отчетах правозащитников все это очень четко видно.
Но есть и другое. Когда свои начали похищать и убивать людей, для жителей республики это было шоком. Раньше они даже легкий тычок от такого же, пусть и вооруженного и при погонах, как они чеченца, воспринимали куда тяжелее, чем убийство российскими военными человека.
— Это русские, там все понятно. Но эти же свои! Как они могут на женщину руку поднять? — недоумевали люди вначале. Теперь уже всё, привыкли. И не хотят возвращения тех времен, где всем в республике будет заправлять не Рамзан Кадыров, а какой-нибудь условный Шаманов. Альтернативы ведь все равно нет другой. Либо нынешний правитель Чечни, либо кто-то из русских генералов.
— Какие изменения, по вашему мнению, необходимы для улучшения ситуации с пропавшими без вести в Чечне?
Нужно чтобы Владимир Путин ушел. Иначе ничего невозможно. Должны соблюдаться законы, даже хромые российские. Я уже не говорю о возрождении чеченских традиций. Раньше были вещи, через которые чеченцы не могли переступить, а сейчас переступают. Притом, запросто. В чеченском демократическом образе жизни, заменявшем несовершенство законов при царях и Советах, пробита большая брешь. Откатить все назад уже, скорее всего, не получится.
К великому сожалению, мы лишены многих возможностей, которые есть, допустим, у Украины в части наказания военных преступников. В отличие от Чечни, это признанное государство. Украинцы могут воспользоваться механизмами Международного уголовного суда, Международного суда при ООН. Понятное дело, что там есть своя бюрократия и свои межгосударственные какие-то процедуры, но, по крайней мере, они могут попробовать и даже чего-то добьются.
А мы изначально всего этого лишены. Единственная возможность как-нибудь привлечь виновных к ответственности, это, если в России сменится власть и пришедший вместо Владимира Путина человек, захочет расследовать преступления своего предшественника. Вариант, когда нынешние правители Чечни попробовали бы надавить на центральные власти, рассматривать не стоит. Никто не будет сам копать себе могилу. Но в случае установления в России настоящей демократии, то такой вариант очень даже вероятен. Ведь и в республике власть тогда будет в других руках…
— Какова, на ваш взгляд, роль международного сообщества в решении проблемы пропавших без вести в Чечне? Потеряло ли международное сообщество интерес в этой проблеме? И был ли когда-то этот интерес?
У них есть только дежурный интерес. То есть они могут написать что-то в докладе, в отчете. Сказать просто, что вот есть такая нерешенная проблема. Особенно это касается темы исчезнувших людей, потому что это длящееся преступление. Нет трупов, родственники надеются, что исчезнувшие живы и продолжают поиски,поэтому проблема актуальна с точки зрения правозащиты. Допустим, написали в отчете, что жители Чечни два десятка лет не могут добиться правды о своих похищенных, а дальше-то что? Пропавших людей найдут? Или отдадут их трупы? Проведут расследование и укажут на виновных? Ничего. Максимум возможного для чеченцев — это Европейский суд по правам человека. Но теперь и он им недоступен.
По каждому случаю преступления мы писали обращения и заявления не только в российскую прокуратуру, мы писали в международные институции, в ту же Организацию по безопасности и сотрудничеству в Европе, в комиссию ООН по правам человека и во многие другие места. Эффективность от наших телодвижений — ноль. Всего к суду за военные преступления в Чечне привлекли пять или шесть человек. Да и тех только, кого сдало свое начальство за сопутствующие прегрешения. За нарушение воинской дисциплины, например. Или за несоблюдение субординации или угрозы командиру. В России за преступления в отношении чеченцев не судят и не сажают. Сажают за другое.
— Ждут ли родные пропавших справедливости? Что для них важно сейчас, когда прошло столько лет?
Конечно, родные ждут справедливости. Они могут сказать, отдайте нам труп, что, мол, им достаточно и могилы, куда могут и приходить читать молитву. Это вовсе не значит, что родственники не хотят справедливости. Просто это минимум того, что они хотят. Для них это важно. Важно иметь могилу, где похоронен их сын.
Где-то я читал, что люди готовы согласиться на нерасследование преступлений лишь бы им отдали трупы. Это неправда. В Чечне понимают, что и трупы эти всего лишь номер в каком-нибудь журнале задержаний, чиркнутая убийцами запись, а останки найти, наверное, и невозможно. Трупы были взорваны, раскиданы по лесам и полям, где-то съедены животными. Часть из них лежит в неподписанных могилах на кладбищах населенных пунктов. Но только часть и, боюсь, не большая. Конечно, каждый человек хочет, чтобы у его сына, мужа, отца была могила. Это нормальное желание любого нормального человека. Но жители Чечни, конечно же, хотят расследования и наказания преступников.
— Какие уроки вы извлекли из своей работы, которые могут быть полезны для правозащитников в других контекстах?
Нельзя играть с властью на их поле. Власть всегда выиграет, потому что у них больше ресурсов. Не бывает правозащиты вне политики, такое невозможно даже представить. Власть надо критиковать. В условиях войны и массовых нарушений — особенно. Не должно быть как в Чечне во время второй российско-чеченской войны, когда с жалобой на российских военных правозащитники обращались в российскую прокуратуру и к российским чиновникам. Как будто это не одно и то же! Правозащитники временами играли в поддавки с государством и властью.
Правозащитники с самого начала взяли неправильный тон в общении с российской властью. Вот я сейчас смотрю наши документы, доклады различные, отчеты и в них сплошь и рядом написано «НВФ» (незаконное вооруженное формирование), «боевики», «контртеррористическая операция». То есть некритично широко использовалась государственная, пропагандистская по своей цели терминология. Вторая российско-чеченская и близко не являлась контртеррористической операцией, а была самой настоящей войной. С точки зрения международного права, это вооруженный конфликт немеждународного характера с легальными противоборствующими сторонами, на которые должны распространяться все те нормы защиты, что прописаны и для конфликта международного. Может, если бы мы заняли другую позицию, все было немного иначе? Если бы мы изначально говорили, что война незаконна, что она ведется в отношении гражданского населения преступными методами, что зачистка — это не какая-то там рядовая проверка паспортов, а самая что ни на есть террористическая операция с захватом заложников, с пытками, с убийствами, с похищениями, изнасилованиями, грабежами, возможно, что все в итоге сложилось бы по-другому. Кто знает?
Но были и те, кто все понимал, кто предлагал другой алгоритм действий. Уже тогда коллега из местных сотрудников «Мемориала» (пусть он остается тут неназванным) говорил, что обращения и призывы ни к чему не приводят. Прокуратура покрывает военных преступников. Да, ее сотрудники исправно принимают заявления от потерпевших и их представителей и даже как бы ведет расследование, но в итоге все заканчивается одним и тем же — приостановкой в связи с якобы невозможностью найти виновных. Обращаться к властям имело смысл ради получения пропуска в Европейский суд по правам человека и для фиксации самого факта совершения преступления, а вот сдвинуть дело с безнаказанностью, по его мнению, можно лишь путем организации судебных исков против конкретных людей — командиров воинских частей, руководителей отделов полиции и спецслужб. Но это означало бы пойти на резкую конфронтацию с властью.
До войны в Украине, до полного вытеснения правозащитных организаций из Чечни и России, главным злом правозащитники считали Рамзана Кадырова. Как будто забыли, что его никто никуда не избирал, что он республику возглавил не по желанию чеченского народа, и что его единственный избиратель — это Владимир Путин. То есть именно тот человек, ради прихода к власти которого в России и была развязана вторая российско-чеченская война. Допустим, похитили у нас кого-то или убили, и правозащитники сразу за письма свои и заявления — да на Москву их. То есть с жалобами на местную власть обращались к власти верховной.. Смысла в таких обращениях не было. Подать на конкретного военачальника в суд и попытаться доказать, что он — военный преступник, а не обращаться к Путину, в прокуратуру, к следователям с жалобами на него. Но никто не захотел этого делать. Поэтому сегодня мы имеем то, что имеем. Не только поэтому, наверное, но очень возможно, что и это оказало свое влияние.